Неточные совпадения
Красивая, здоровая.
А деток не дал Бог!
Пока у ней гостила я,
Все время
с Лиодорушкой
Носилась, как
с родным.
Весна уж начиналася,
Березка распускалася,
Как мы домой
пошли…
Хорошо, светло
В
мире Божием!
Хорошо, легко,
Ясно н а ́ сердце.
Мы тронулись в путь;
с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще
с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два
с каждой стороны.
Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в
мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
Спит ум, может быть обретший бы внезапный родник великих средств; а там имение бух
с аукциона, и
пошел помещик забываться по
миру с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
И долго еще определено мне чудной властью
идти об руку
с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный
миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
Быть может, он для блага
мираИль хоть для
славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла
с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
— Это он в Иерусалим
идет, братцы,
с детьми,
с родиной прощается, всему
миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает, — прибавил какой-то пьяненький из мещан.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями
с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о
мире с немцами, время
шло стремительно, дни перескакивали через ночи
с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг
с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и
с уставленными в угол косыми глазами лежала так до вечера. В ней
шла мучительная работа. То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот
мир, в котором она страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то забвение, в котором жила, а жить
с ясной памятью о том, что было, было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе
с своими товарками.
Если бы дело
шло о сравнениях, я сравнил бы влияние женщины
с той скрытой теплотой, которая, по учению физики, спаивает малейшие атомы материи и двигает
мирами…
Не случайно, что пожар мировой войны начался
с Балкан, и оттуда всегда
шла угроза европейскому
миру.
Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь
идти в
мир и
идешь с голыми руками,
с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!
А потому в
мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже уже
с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда
пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал?
А между тем слова старика открывали перед молодым существом иной
мир, иначе симпатичный, нежели тот, в котором сама религия делалась чем-то кухонным, сводилась на соблюдение постов да на хождение ночью в церковь, где изуверство, развитое страхом,
шло рядом
с обманом, где все было ограничено, поддельно, условно и жало душу своей узкостью.
— Если бы не семья, не дети, — говорил он мне, прощаясь, — я вырвался бы из России и
пошел бы по
миру;
с моим Владимирским крестом на шее спокойно протягивал бы я прохожим руку, которую жал император Александр, — рассказывая им мой проект и судьбу художника в России.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней
с котомкой за плечами,
с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и
пошли в
мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Но это замечательная, единственная в своем роде книга. Des Esseintes, герой «A rebours», его психология и странная жизнь есть единственный во всей новой литературе опыт изобразить мученика декадентства, настоящего героя упадочности. Des Esseintes — пустынножитель декадентства, ушедший от
мира, которого не может принять,
с которым не хочет
идти ни на какие компромиссы.
Это вселенское религиозное миропонимание и мироощущение, к которому современный
мир идет разными путями и
с разных концов, прежде всего остро ставит вопрос о смысле мировой истории, о религиозном соединении судьбы личности и судьбы вселенной.
Постепенно уходит он от
мира, уединяется, окружает себя иным
миром любимых книг, произведений искусства, запахов, звуков, создает себе искусственную чувственную обстановку, иллюзию иного
мира,
мира родного и близкого. Des Esseintes грозит гибель, доктор требует, чтоб он вернулся к обыкновенной здоровой жизни, но он не хочет
идти ни на какие компромиссы
с ненавистной действительностью.
До Христа
мир не знал вселенской религии; все религии были национальными и ограниченными, но
мир шел с разных концов к вселенскому религиозному сознанию, к вселенской религии.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных
мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело
шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который
с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
— Какой тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу в чем мать родила, вот и выдел тебе. По
миру пойдешь с ребятами…
Сохрани бог упустить шахту, да тогда вся бы Пеньковка по
миру пошла, пока «отводились» бы
с упущенною шахтой.
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке.
С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда
шел поперек
миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался
с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
— А за кого я в службе-то отдувался, этого тебе родитель-то не обсказывал? Весьма даже напрасно… Теперь что же, по-твоему-то, я по
миру должен
идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому не подвержен… Ежели што, так пусть
мир нас рассудит, а покедова я и так
с женой поживу.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в
мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И
с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
Спасибо за облатки: я ими поделился
с Бобрищевым-Пушкиным и Евгением. [Облатки — для заклейки конвертов вместо сургучной печати.] Следовало бы, по старой памяти,
послать долю и Наталье Дмитриевне, но она теперь сама в облаточном
мире живет. Как бы хотелось ее обнять. Хоть бы Бобрищева-Пушкина ты выхлопотал туда. Еще причина, почему ты должен быть сенатором. Поговаривают, что есть охотник купить дом Бронникова. Значит, мне нужно будет стаскиваться
с мели, на которой сижу 12 лет. Кажется, все это логически.
В газетах все надежды на
мир, а Кронштадт Иванов укрепляет неутомимо — говорит, что три месяца работает как никогда. Иногда едва успевает пообедать.
С ним действует и брат Павла Сергеевича… Сердечно целую Таню, которую я знаю, а Н. Д.
посылаю и свой и всех нас дружеский привет…
Ребенок был очень благонравен, добр и искренен. Он
с почтением стоял возле матери за долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей
слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему
мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
На другой же день после такого разговора Белоярцев
пошел погулять и, встречаясь
с старыми своими знакомыми по житью в
мире, говорил...
Он встал и
пошел дальше, приглядываясь ко всему встречному
с неустанным, обостренным и в то же время спокойным вниманием, точно он смотрел на созданный богом
мир в первый раз.
— Ах, как я желала бы, чтобы эта накрахмаленная и намазанная Раиса Павловна полетела к черту, вместе
с своим глухонемым мужем. Нельзя ли начать какой-нибудь процесс против Раисы Павловны, чтобы разорить ее совсем, до последней нитки… Пусть
пойдет по
миру и испытает, каково жить в бедности.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и висок
с географической картой голубых жилок — скрылись за углом, навеки. Мы
идем — одно миллионноголовое тело, и в каждом из нас — та смиренная радость, какою, вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем
мире — это понимали христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники: смирение — добродетель, а гордыня — порок, и что «МЫ» — от Бога, а «Я» — от диавола.
Начало координат во всей этой истории — конечно, Древний Дом. Из этой точки — оси Х-ов, Y-ов, Z-ов, на которых для меня
с недавнего времени построен весь
мир. По оси Х-ов (Проспекту 59‑му) я
шел пешком к началу координат. Во мне — пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома и люди, мучительно-посторонние руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли из умывальника — так было, было однажды. И все это, разрывая мясо, стремительно крутится там — за расплавленной от огня поверхностью, где «душа».
Иду я к Власу, а сам дорогой все думаю: господи ты боже наш! что же это такое
с нам будет, коли да не оживет она? Господи! что же, мол, это будет! ведь засудят меня на смерть, в остроге живьем, чать, загибнешь: зачем, дескать, мертвое тело в избе держал! Ин вынести ее за околицу в поле — все полегче, как целым-то
миром перед начальством в ответе будем.
"Отвещал ей старец праведный:"Ты почто хощеши, раба, уведати имя мое? честно имя мое, да и грозно вельми; не вместити его твоему убожеству; гладну я тебя воскормил, жаждущу воспоил, в дебрех, в вертепах тебя обрел —
иди же ты, божья раба,
с миром, кресту потрудися! уготовано тебе царство небесное, со ангели со архангели,
с Асаком-Обрамом-Иаковом — уготована пища райская, одежда вовеки неизносимая!"
Выражения сочувствия могут радовать (а впрочем, иногда и растравлять открытые раны напоминанием о бессилии), но они ни в каком случае не помогут тому интимному успокоению, благодаря которому, покончивши и
с деятельностью, и
с задачами дня, можешь сказать:"Ну,
слава богу! я покончил свой день в
мире!"Такую помощь может оказать только «дружба»,
с ее предупредительным вниманием,
с обильным запасом общих воспоминаний из далекого и близкого прошлого; одним словом,
с тем несложным арсеналом теплого участия, который не дает обильной духовной пищи, но несомненно действует ублажающим образом.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому что они взаимно друг
с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный день он сам
идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему
миру; все обещают, а назавтра добрая половила не явится.
Хотя
с работы возвращаются не поздно, но на
миру работа
идет вдвое спорее; все-таки угощенье наполовину дешевле обойдется, нежели ту же пустошь наемными рабочими убрать.
— Полноте, полноте! Что это? Не стыдно ли вам? Добро мне, старому человеку, простительно… Перестаньте, — сказал Петр Михайлыч, едва удерживаясь от рыданий. — Грядем лучше
с миром! — заключил он торжественно и
пошел впереди своих подчиненных.
Я не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения
мира до наших времен: сердиться на соперника! может ли быть что-нибудь бессмысленней — стереть его
с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела
пойдут лучше, если мы его накажем!
— Господь
с вами!.. Куда это вы всех нас
посылаете? — возразил ему Михаил Михайлыч. — Я первый не отдам мистического богословия ни за какие сокровища в
мире.
Положим, что это так; но тут не надо забывать, что цели других обществ слишком ограниченны, замкнуты, слишком внешни и не касаются внутреннего
мира работающих вкупе членов, вот почему наш союз не только не падает, а еще разрастается, и доказательством тому служит, что к нам постоянно
идут новые ищущие неофиты, как и вы оба пришли
с открытыми сердцами и
с духовной жаждой слышать масонские поучения…
Великий мастер. Человек скитается, яко тень, яко цвет сельный отцветает. Сокровиществует и не весть кому соберет, умрет и ничего из
славы сей земли
с собой не понесет. Наг приходит в
мир сей и наг уходит. Господь даде, господь и взя.
Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича совершились
с полной торжественностью; впереди
шел камердинер его
с образом в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое в сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством были несомы секретарем дворянского собрания, в мундире, а также двумя — тремя чиновниками, на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там, как водится, тянулась погребальная колесница
с гробом, за которым непосредственно
шел в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор, а также и другие сильные
мира сего, облеченные в мундиры; ехали в каретах три — четыре немолодые дамы — дальние родственницы Петра Григорьича, — и, наконец, провожали барина все его дворовые люди, за которыми бежала и любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая.
Будь лето, я уговорил бы бабушку
пойти по
миру, как она ходила, будучи девочкой. Можно бы и Людмилу взять
с собой, — я бы возил ее в тележке…
Приветствую тебя, обитатель
Нездешнего
мира!
Тебя, которую
послал создатель,
Поет моя лира.
Слети к нам
с высот голубого эфира,
Тебя ждет здесь восторг добродушный;
Прикоснись веществам сего пира,
Оставь на время
мир воздушный.
Весь облитый слезами, Ахилла обтер бумажным платком покрытый красными пятнами лоб и судорожно пролепетал дрожащими устами: «В
мире бе и
мир его не позна»… и вдруг, не находя более соответствующих слов, дьякон побагровел и, как бы ловя высохшими глазами звуки, начертанные для него в воздухе, грозно воскликнул: «Но возрят нань его же прободоша», — и
с этим он бросил горсть земли на гроб, снял торопливо стихарь и
пошел с кладбища.
Теперь прибавилась еще забота о
мире. Правительства прямо цари, которые разъезжают теперь
с министрами, решая по одной своей воле вопросы о том: в нынешнем или будущем году начать убийство миллионов; цари эти очень хорошо знают, что разговоры о
мире не помешают им, когда им вздумается,
послать миллионы на бойню. Цари даже
с удовольствием слушают эти разговоры, поощряют их и участвуют в них.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было
с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло
мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был
идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?